В этом месте время застыло. На языке всё еще чувствовался маслянистый привкус ледяной воды - недавно был дождь, спасший пленников от жажды, - и уже практически осточертевшее послевкусие от бутерброда с вареной колбасой. Насчет скромного ужина (или обеда, или завтрака, или кто-там-его-разберет) оба молчали, да и что было говорить? Кириллу точно не хотелось говорить, вообще ни о чем. На него в последнее время всё чаще нападала подобная апатия, когда даже жить не хотелось. Да, конечно, он кое-что мог видеть в темноте, к которой его глаза привыкли за слишком затянувшийся срок пребывания в каменном мешке, но не так, как на свету. По определению, если бы его выпустили на свет, то это было сродни ослепнуть за мгновение.
- Знаешь, - на ломанном, но уже вполне понятном английском тихо заговорил Кир, стараясь не создавать уже ставшее болезненным эхо, - я уже не скучаю по маме. Как думаешь, она считает, что я умер?
Он не ждал правдивого ответа, но Адам всегда отвечал ему предельно - как мальчику казалось - честно. Во всяком случае, Антонов привык к тому, что Монро никогда ему не врал, и поэтому безоговорочно доверял мужчине. Он был для него что-то вроде символа, которого не достает в жизни. Может, чем-то олицетворял отца, которого парень в глубине души ненавидел? Может быть. Только если бы Адам был отцом Кира, то мальчик был на сто процентов уверен, что Монро стал бы самым лучшим отцом. И неважно, что он делал и зачем. Когда ты сидишь в темном подвале, как крыса в норе без входов и выходов, нет дела до спасения или уничтожения мира.
- Мой отец и не заметил бы, что меня нет. Только мама. Она очень сильно любила меня, - зачем-то добавил он погрустневшим голосом.